Еще раз! (записки из роддома)

Журнал «Космополитен»

Подробности - Бог. /Гёте/.

Начну так. Рожать с каждым разом легче, но все равно никак не удается привыкнуть к этому до конца. Не удается полностью адаптироваться. Все-таки, роды - это дискомфортно. Это суетно, это хлопотно и неприятно. Это - противно. Больно, наконец. Особенно - это фирменное ощущение, что рвется зад. Нет, что ни говори, роды - сомнительное удовольствие. Я бы сказала - ниже среднего. Развлечение для бедных.

* * *

Любопытно. Вы что: и правда думаете, что я послушно выложу перед вами препарированную тушку собственных телесных переживаний? Такую распростертую, такую обескровленную курицу, готовую к запеканию? Вот еще. Это никому неинтересно. А когда рожаешь не в первый раз, это неинтересно и самой себе.

Интересно совсем другое. Суметь развлечься несмотря ни на что. Сделать из этого приключение. Разрешить себе не прерывать бесконечный стёб, наполняющий жизнь. Позволить себе продолжать веселиться. Изловчиться и тут устроить цирк. А главное -успевать записывать, чтобы потом было весело читать. Не знаю, получится ли, но попробую ;)

* * *

Вышли из метро, решили перекусить. Под зонтиком с рекламой кока-колы сидела беременная девушка. Она курила, запивала биг-мак кока-колой и плакала. Странно - рожать ей было еще не время.

У метро ждали трамвая, но трамвай не шел. Пришлось нарушить добрую традицию добираться в роддом на общественном транспорте, и до больницы поймать машину. Сердобольный кавказец за рулем оглядел меня и смиренно прицелился окурком в клумбу. Промахнулся. И торжественно-мягко тронулся. Доехали минут за 10, и у ворот кпп он еще взволнованно кричал охраннику: «Шеф, пусти, женьщина рожает. Ей нельзя ходыть!».

* * *

Любимая акушерка Наташа ждала к четырем часам. Вышла ко мне как всегда веселая, рукава по локоть. Говорит: «Вовремя приехала! Мы всех родили до трех, а кто не хотел - прокесарили. Теперь нам скучно без работы, ходим, как без трусов. А ты нас спасла». И во рту у меня стало чуть кисло от проглоченного страха.

* * *

Скучнее всего скучного - лежать в родблоке и разглядывать кресло, гостеприимно мерцающее металлическими элементами дизайна. Как я его люблю! Всё в нем хорошо, а главное - профиль такой, будто оно приготовилось взлететь в небо. И оно взлетит, только чуть позже. Вместе со мной.

* * *

Наташа ненадолго отлучилась и вернулась с молоденьким доктором, смущенным проблемой субординации. Наташу же не смущало ничто.

«У нас как-то рожала женщина по имени Эстелла Леонардовна Курочкина», сказала Наташа сквозь зубы, втыкая иголку мне в руку. - «Родила мальчика, назвала Ричард. Я говорю: что же у тебя будет - Ричард Курочкин? Она мне: Да. Я, говорит, люблю Гира и хочу, чтобы сына звали Ричард». В этот момент доктор хмыкнул, а вена лопнула.

«Я чуть не упала!», - продолжила Наташа, зажимая дырку в руке ваткой. «Ричард! Видела я этого Ричарда: вот такая писюлька!». «Хм», - сказала я, - «Можно подумать, ты видела Гира…». Наташа, меняя иголку, на мгновение задумалась, а доктор неожиданно громко заржал.

* * *

Позвали анестезиологов. Ими оказались две девочки лет по двадцать пять. Наташа сказала: «Вот. Вены тонкие и звонкие, как у наркоманки. Что будем делать?» Девочки осмотрели мне руки и сказали: «Лучше ты». И Наташа снова прицелилась, проговорив с расстановкой: «С именами тут у нас тяжело. Матвей, Тимофей, Гордей, Фадей … Всех в старьё потянуло…». И зажала новую дырку.

* * *

Часа через три доктор стремительно поднялся, подошел ко мне, залез под простыню и засунул в меня руку поглубже. Наташа, непринужденно вертя на запястье мобильник, тут же заметила: «А имя Настя вообще сейчас не актуально. Оно утратило свою энергетическую силу». Доктор (не отрываясь) смущенно ответил: «Ну, я-то свою называл по святцам, когда еще не было так много Насть…». Наташа чуть сморгнула, но виду не подала. Я - завела глаза под потолок, сделав вид, что мне больно и я ничего не слышу. И тут доктор распрямился и сказал: «Ё! Да она тут у нас тихо-мирно рожает. Шесть сантиметров».

* * *

Осталась одна. Слушала звуки, но их было мало: родблок насквозь прозрачен и пуст. Кресла, кресла… Столы, весы, перегородки, как в системе зеркал. Слышна перистальтика лифта где-то сбоку. И потолок чуть темнее, чем раньше. «Судя по лицу, у нее начались схватки», - сказал невидимый доктор. Подумала: «И когда пришел?». И тут услышала Наташин голос: «Ну, что же. Натяну-ка я тебе шейку на голову». Подумала: «Вот так! Хорошо, что не глаз… В третий раз рожаю, и опять - новости».

* * *

Часа через четыре участие в беседе принимать перестала. Наташа невозмутимо пересказывала мне историю чьей-то любви, начав со слов: «Он пел «люблю, трамвай куплю», а она верила». «Это точно», вяло думала я, а доктор, поглядывая, как я забавно цепляюсь за край кровати, приговаривал: «Хорошо веселится». Он-то, наивный, думал, я не слышу, но, я - как Свифт, «даже умирая, продолжаю диктовать» (С)…

* * *

Роды начались как обычно. Наташка спрятала за маской пол-лица и стала чужой. Тускло сказала «Пора» и рывком подкатила к кровати кресло. И когда я была еще в самом начале процесса перелезания в него, вдруг резко крикнула: «Эй! Дорогая! Ты хочешь родить в кровати?». В кровати рожать не хотелось - там в общем-то не за что держаться. А у любимого кресла напротив - душевные перила и подпятники, и лампа, ослепительная и страшная, как солнце, светит в тебе лоб.

* * *

Дальше какая-то суета. Записывать уже не удавалось, но еще пыталась в мысленной судороге не дать разбежаться посыпавшемуся на меня со всех сторон образному акушерскому жаргону. Многое-таки ушло, помню «тужься на низ», «выдави эту боль», «толкай мою руку». Потом уже между собой: «Головка!». Мне: «Дыши!». Потом: «Ну, давай!», потом: «Обвитие!» И нервно: «Давай, еще сильнее!». И друг другу: «Ручка!». И мне: «Схватки нет - придется без нее: ДАВАЙ КАК ЕСТЬ». Дать, казалось, было уже нечего. Но для порядку еще напрягшись, я вдруг родила. «Двадцать три ноль-ноль» - сказал доктор.

* * *

Как в кино: врачи довольны сильнее мамы. Ребенок кричит. Эти хитрецы в полете успевают размотать удушающую петлю пуповины и определить, что ключица ручки, которая оказалась против положенного, прижата к щеке ребенка - цела. Поэтому я еще ничего не соображаю, а они уже рады! Младенца возносят надо мной на длину пуповины и Наташа требовательно спрашивает: «Кто? Кто у нас родился?». Пока мамашка не ответит, от нее не отстанут, такой уговор. Отвечаю: «Девочка».

Дальше так. Кричащий, ощутимо мокрый ребенок, лежит у меня на животе. Голос, несмотря на величие момента - противный. Слева вертится детский врач и зудит: «Скажи дочке ласковое слово». Справа тем временем подкрадывается доктор и терпит очередное фиаско в наивной мальчишеской попытке воткнуться иголкой мне в вену. Он прижимает к дырке ватную палочку, по-свойски пояснив: «Полин, ну нету ваты, ну извини!». В теле, тем не менее - блаженство, на фоне которого микроскопической точкой где-то справа маячит укус неудавшегося укола. Еще слышу чье-то невнятное: «Там у нас всё цело…». Лампа надо лбом гаснет.

* * *

Возятся с ребенком. Его непрерывный крик ласкает слух потому, что это - классика. Переговариваются где-то на периферии сознания: 3 килограмма, 30 грамм… 50 сантиметров… Маску, пусть подышит… Наташа пеленает девочку, тихо приговаривая: «Зачем обмоталась пуповиной? Что ты хотела доказать этим всему миру?». Доктор, умывая руки и чирикая что-то в карте: «Оба! Она еще и весы! То-то я думаю, что это сегодня всё так катит!». И помолчав, уже мне: «Да… не от каждых родов получаешь удовлетворение… а сегодня видишь, что всё не зря». Сбоку от меня - и правда детские весы. Скосилась. На них написано «Саша».

* * *

Явилась микропедиатр. Спела что-то про тазобедренные суставы моей дочери. Мол, щелкает слева, надо проверять. На дополнительные вопросы отвечать отказалась, витиевато отбрив: «Полина, Вы как истинный психолог, спрашиваете много раз одно и то же разными словами». «Да вы не бойтесь», - говорю. «Даже истинный психолог не опасен спустя час после родоразрешения». Доктор свела глаза к кончику носа, и ушла не прощаясь. Вместо нее прилетел комар. И вот это уже показалось хамством!

* * *

В четыре часа ночи в проеме двери бесшумно, словно ежик в тумане, возникла женщина. В отставленной перпендикулярно к туловищу руке она держала толстоногую розу. Позвала шепотом: Оля… Потом охнула, извинилась и исчезла. И хотя с первой же секунды было ясно, что роза - не мне, стало почему-то грустно.

* * *

Думала заснуть, но не получалось. Несколько раз приходили мутноватые бело-халатные создания, несфокусированным взором обводили палату и исчезали. Из породы тех, которые даже к одному человеку женского пола обращаются «Девочки». В окно светила луна, и на батарее отопления были видны цифры: 2, 2, 3, 3, 2… Несомненно, это был номер телевидения. Когда у молодых мам начинается послеродовый психоз, они должны знать, куда звонить насчет привидений.

* * *

Палата светлела, а дочка спала. Я рассматривала ее. Личико, покрытое шелковым пухом светлее кожи. Смятые лепестки ушей. Сосредоточенно-хмурая дрёма. Все эти удивительно знакомые, но чуть другие подробности. Все тот же новоявленный японский червячок. Непостижимо.

* * *|

Настало утро. Пришел зав. отделением, откашлялся, как человек, который три дня молчал, подбирая слова, и спросил фамилию. Пребольно ухватил за живот и вышел. Еще через час детский голос снизу крикнул: «Мама, поверни! Личико не видно!». Затем другой голосок, повыше: «Мама! Ты что - не слышишь? Нам не видно!». И третий: «Ага! Нормально!». Не поверила, выглянула. Действительно, трое. Затем пришла Наташа. Наклонилась над моим свертком: «Ляксандра! Пальчики у тебя такие длинненькие…Будешь акушеркой?».

Москва, август-октябрь 2003.